На фото: Популярный и любимый актюбинцами народный театр создал режиссер, участник войны Артур Яковлевич Гольштейн. || Фото предоставлены Русланом АБУБАКИРОВЫМ

«Я мечтал, когда вырасту, объявлять номера на концерте, как Тамара Петровна Выбыванец», – вспоминает автор.

Танцами, пением, театральным искусством занимались сотни детей и взрослых, были казахский и татарские коллективы, вокально-инструментальные ансамбли.

Портреты и скульптуры Ленина были повсюду, ДКЖ – не исключение. || Фото из архива автора

Посвящено нашим родителям, в назидание нашим потомкам. Навеяно 2-м и 3-м фортепианными концертами С.Рахманинова.

Продолжаем публикацию воспоминаний о жизни актюбинцев в 1970-80 годах. Судя по отзывам читателей, они оказались интересны актюбинцам. Редакция рекомендует эту публикацию тем, кто помнит ещё советский Актюбинск, кто ходил в то время в наши кинотеатры, клубы и кружки. Быть может, вы узнаете этих людей, вспомните эти места, почувствуете эти запахи и на время вернётесь в детство или юность. Начало было опубликовано в «Диапазоне» №25 от 22 июня 2017 года.

И вот во всем этом великолепии, нарядившись во всевозможные одежды, выходили на сцену юные мальчики и девочки, парни и девушки, женщины и мужчины, старички и старушки. А на сцене уже везде развешаны и установлены декорации, различные мебелЯ, кругом сверкают необходимый свет и разноцветная подсветка, из динамиков льется музыка, и летят шумовые эффекты... все готово, все живет и дышит соцреализмом, и не только! Выходит Тамара Петровна и объявляет действо, которое сейчас всем предстоит увидеть и услышать. И представление начинается. Рождается новая жизнь! Новое бытие. Потрясающее ощущение, всплывающее из детской памяти! Растворив глаза и рот на 200%, я наблюдал все это и думал, что когда вырасту, обязательно буду объявлять номера, как тетя Тамара.

Но продолжим нашу экскурсию. Тут же, на втором этаже был и кабинет моей мамы – Афашоковой (Сафиуллиной) Наили Хабибовны, в то время работающей бухгалтером клуба. Здесь для меня практически всегда была открыта дверь, да и не только для меня. Если хозяйка находилась внутри, зайти к ней мог кто угодно. И вот сколько раз я туда ни заглядывал, практически всегда мама что-то печатала на пишущей машинке. Печатала она очень быстро, профессионально, поэтому помимо бухгалтерской документации, по просьбе клубных товарищей, ей приходилось печатать и другие документы. А народ все заходил и заходил: «Нелечка Хабибовна, я знаю, вам некогда, поэтому, может быть, попозже, когда у вас будет время... Сама-то я неделю буду печатать... А Евгений Григорьевич [директор ДКЖ, Кирпичёнок Е.Г. – Прим.автора] уже завтра отчет потребует, пожалуйста...». Мама тихонько вздыхала, чтобы не обидеть явным отказом, и, грустно улыбнувшись, говорила: «Хорошо, оставляй. Только если сегодня не успею, завтра с утра допечатаю...». Поэтому, когда на смену обычной механической машинке «Любава» пришла тяжеленная, но скоростная «Ятрань» на электрическом приводе, мама была очень довольна. Именно здесь я впервые поиграл костяшками на счетах, тут я познакомился и с «Феликсом». На тот момент слово «арифмометр» я, конечно, не выговаривал, поэтому волшебная счетная машинка, чем-то напоминающая мне хлебоуборочный комбайн, была для меня просто Феликс. Здесь же я познакомился и с азами книгопечатного дела. Дело в том, что в те времена все свои отчеты бухгалтеры обязаны были сшивать в толстенные книги и затем уже представлять их в соответствующие органы, после чего сдавать в архив. Для этих целей в кабинете на полу стояло странное приспособление, называющееся длинным, непонятным и невыговариваемым словом «скоросшиватель». С виду этот предмет смахивал на пыточное устройство инквизитора Торквемады. Но по сути нес в массы великое и вечное – книги! Кстати, лет десять спустя я на основе этого агрегата сшил всю годовую подписку журнала «Собеседник» в один солидный фолиант. Тут же рядом, в уголке, разместилась ручная дрель для высверливания отверстий в будущих книжищах.

В этой узкой и небольшой комнате с розоватыми стенами пахло мамой. В воздухе витали ароматы каких-то разнообразных женских духов, названия которых я уже и не вспомню. Но одни я все-таки каким-то образом запомнил – это были болгарские духи «Сигнатюр». Моему дет­скому носу казалось, что у них был резковатый и очень стойкий запах. На зато на весь день – без потери мощности! Еще здесь пахло бумагой и свеженаточенными карандашами. Также тут иногда попахивало дымком от плавленого сургуча и создавалось ощущение присутствия в отделе посылок, на почте. Цветы, которые в изобилии стояли на подоконнике и на полу, практически не пахли. Их было много, они были разных сортов, но все, что я запомнил о них, уложилось в одно «волшебное» для меня слово – традесканция.

Теперь на том месте, где располагались кабинеты Тамары Петровны, моей «мули» (как называла ее моя старшая сестра Эльза) и костюмерная, организовался банкетный зал. В 2014 году мы с одноклассниками отмечали там 30-летие окончания школы.

« Я стоял на том месте, где когда-то была бухгалтерия и с грустью смотрел на окно, выходящее в железнодорожный парк. Там, за окном, были всё те же, но подросшие деревья, тот же парк, тот же воздух... А я стою в джинсах и кроссовках на том месте, где когда-то стоял в дет­ских шортиках и сандалиях.

Уже и мамы нет. И ДКЖ перестроили. Но дух, монументальный дух и сознание советского человека все же настолько пропитали это здание, что память с легкостью возвращает нас в те времена, когда все мы были чисты, наивны, когда мы были полны веры и уверенности, когда были счастливы. Вернемся и мы к нашему дальнейшему походу по клубу железнодорожников.

2. Прогулявшись по второму этажу и более не найдя для себя ничего интересного, я, как сибирский кот, обходя свои таежные владения, брел дальше. Изучать, не случилось ли в моем кошачьем королевстве чего нового. Из большого паркетного зала, где по вечерам проводились танцы, я попадал в длинный темный галерейный коридор, который вел меня к спортивному залу. Проходя по нему, я заглядывал в буфет. Днем он выглядел более нарядно нежели вечером: беленькие скатерти на столах, белые шторки на окнах, много света, широкими потоками вливающегося через большие окна. Красота. И если днем тут маняще пахло беляшами, шницелями, лимонадом, томатным соком, коржиками и печеньем «Радуга», то вечерком картина несколько преображалась. Холодный свет от ламп делал и без того голубые стены еще более холодными, все дневные запахи перебивались пивком, сигаретным дымом, тройным одеколоном и перегарчиком. Отец мой любил сюда захаживать как раз вечером. Ну оно и понятно.

Бродя по всем закоулкам огромного здания, я слышал, как из различных мест доносились разнообразные звуки: то это было пианино, несущее Шопена в массы, то игра на балалайке или гитаре, то сольное пение под баян, то хор мальчиков, то хор девочек, а то и все вместе. Где-то кто-то шумно наплясывал, вколачивая туфельки в доски пола, а местами откуда-то, из полной тишины, гулко слышалось:

...Валя, Валентина,

Что с тобой теперь?

Белая палата,

Крашеная дверь...

Я стоял и с замиранием детского сердца слушал, как за стеклянной стенкой мучается эта незнакомая, но родная девочка Валя, ничего толком не понимая в причинах ее горя, я стоял и искренне сочувствовал ей. А потом голос девочки-чтеца становился более сильным, и я понимал, что в итоге наши победят:

...Нас водила молодость

В сабельный поход,

Нас бросала молодость

На кронштадтский лед...

Уходя от одного кабинета к другому, от одного зала к другому, я тут же попадал в ауру другого настроения и хоть память о девочке Вале еще приносила тоску, звуки из следующей аудитории эхом наполняли радостью и надеждой:

...А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер!

Моря и горы ты обшарил все на свете

И все на свете песенки слыхал.

Спой нам, ветер, про дикие горы,

Про глубокие тайны морей,

Про птичьи разговоры

Про синие просторы,

Про смелых и больших людей...

Продолжение следует